И даже небо было нашим - Паоло Джордано

она становилась все более реальной.

– Да нет же. Все это неправда, – оборвал себя Томмазо. – Сейчас в его голосе было какое-то непонятное отчаяние. – Я разрывался пополам. Вот что со мной было.

– То есть ты принадлежал и ферме, и твоему новому дому в Таранто? Ты это имеешь в виду?

Меня раздражала его манера изъясняться, становившаяся все более и более туманной. Это от усталости, говорила я себе, от усталости и от всего того вина, которое он выпил.

– Я имею в виду, что принадлежал Коринне и Берну.

– Коринне и Берну, если тебе так больше нравится.

Он рассмеялся, сначала от души, потом смех его стал злым и истеричным.

– Тише, а то Аду разбудишь.

– Не совсем так, – сказал он, все еще судорожно хихикая. – Не совсем так. Я принадлежал Берну – и точка. Вот что я на самом деле имею в виду. Но в то время я не мог разобраться в себе. Ты сердишься на меня за то, что я говорю об этом?

– Нисколько не сержусь.

– Неправда, сердишься. Можно понять: у тебя на это полное право. Но сейчас мы с тобой здесь, заперты в этой комнате, как единственные выжившие при взрыве, так что можешь сказать все как есть.

– Продолжай, пожалуйста.

Томмазо потер лоб, словно освобождая место для других мыслей.

– Ладно. Сотри из памяти последние часы или последние три минуты. Всю последнюю часть моих показаний. Сотрите ее, ваша честь!

И снова небольшой приступ того же истеричного смеха.

– В сущности, именно это я тогда и делал. Пытался стереть. Утром, когда меня будили крики чаек в порту, а рядом лежала спящая Коринна, я говорил себе: сотри то, что сейчас у тебя в голове, доверься череде повседневных дел, к которым приступишь сейчас, – и увидишь, тебе полегчает. И так всю оставшуюся жизнь, каждый день, начиная с этой самой минуты – и до конца. Потому что… ладно, сейчас уже можно это сказать. Больше нет смысла скрывать что бы то ни было. Глядя во все глаза на беременную Коринну, я считал недели, оставшиеся до родов. Когда их оставалось пять, я говорил себе: еще пять недель, и я должен буду придумать другой способ. Не понимаешь, о чем я? О сексе, вот о чем. В этом плане между мной и Коринной никогда не было мира и согласия. Мы бы с ней жили душа в душу, если бы не эта деталь, хотя для двоих секс – не такая уж мелочь, верно? То-то и оно. А знаешь, что еще? Я проводил много времени, пытаясь представить себе, как это происходит у вас с Берном. Знаю, это ужасно. Но так уж получилось у нас с тобой. Сегодня, в эту рождественскую ночь. Всю правду и ничего, кроме правды, Тереза. Разобьем все вдребезги и увидим, что будет. Я представлял себе, как это происходит у вас с Берном, без каких-то нездоровых подробностей, не в этом была суть, хоть иногда я и заходил дальше, чем надо бы. Главное, к чему я стремился, чего мне недоставало, это чувство, которое испытываешь, когда весь безраздельно отдаешься сладостному влечению. Думаю, нечто подобное испытывал Чезаре, когда подглядывал за вами в зарослях.

Вот почему я считал недели до того момента, когда кончится перемирие между мной и Коринной. Потому что я мог бы любить ее всем сердцем, но только без секса. При условии, что в такой любви будет смысл. Думаю, она тоже все понимала. Понимала еще с тех пор, когда мы жили на ферме, но верила, что сможет меня изменить, исправить. А если она не сможет сама, за нее это сделает привычка. В принципе Коринна была очень решительной, очень уверенной в себе, не было таких слов или такой темы разговора, которая могла бы ее испугать, но об этом, то есть о сексе, как и о моем уклонении от него, она не говорила никогда. Она вела со мной молчаливую, упорную борьбу. Еще пять недель, говорил я себе, потом четыре, потом три, потом перемирие закончится, и в один прекрасный вечер мы снова окажемся все в той же комнате, и Коринна снова будет робко пытаться привлечь мое внимание, а потом спрашивать, скорее у пустой комнаты, чем у меня: «Ну что, пошалим?»

Томмазо поглядел на меня.

– Вижу, я смутил тебя.

– Нет, что ты, – солгала я. – Просто я подумала о том… – Я осеклась.

По его пальцам, которые все это время неподвижно лежали на покрывале и о которых он словно бы забыл, пробежала дрожь.

– О чем?

– О том, что у той или иной пары могут сложиться превратные представления об отношениях внутри других пар. Берну и мне никогда бы и в голову не пришло, что между тобой и Коринной дело обстоит таким образом. Вот и все.

Я налила ему еще вина, он поднес стакан к губам, но перед тем, как выпить, секунду помедлил, как будто ожидая, что винные пары дадут ему силы продолжать рассказ.

– Однажды мы пригласили на ужин родителей Коринны. «Они подарили нам эту квартиру, – напомнила мне она, – да и все остальное тоже. А мы ни разу их официально не приглашали». Я улыбнулся, услышав это определение: официально. Как это было типично для родителей Коринны. Такие люди четко соблюдают разницу между официальным приглашением и неофициальным.

Перед этим визитом Коринна не находила себе места от волнения. Раз десять спрашивала, что я планирую приготовить: можно было подумать, что у нее кратковременная амнезия. Я догадался, что она сильно преувеличила мои кулинарные таланты, когда рассказывала обо мне отцу. Возможно, намекнула, что в «Замке сарацинов» я исполняю обязанности шефа, или кого-то в этом роде, хотя прекрасно знала, что в «Замке» меня не подпустили бы к плите на пушечный выстрел. Я не стал ругать ее за это. Она была на последнем месяце беременности, и ее мучили судороги в ногах. Казалось, она постоянно находилась на грани нервного срыва.

Она два раза ходила в магазин, сначала за бумажными салфетками – те, что были у нас дома, имели жалкий вид – потом за зубочистками. Как утверждала Коринна, ее отец любил, чтобы после еды зубочистки были на столе.

– А я-то думал, что зубочистками пользуются только невоспитанные люди вроде меня, – в шутку заметил я, но Коринна была не расположена шутить.

– Он пользуется ими очень деликатно. И, по-моему, не тебе об этом судить.

Родители Коринны принесли большой букет белых и розовых цветов. Ее отец протянул мне бутылку красного вина и приказал открыть его немедленно. Я заметил, что на ужин будет рыба, но он